Справка: Федор Юрчихин — летчик-космонавт, 98-й космонавт России, Герой РФ. Родился в Батуми 3 января 1959 года. В 1983 году окончил факультет «Летательные аппараты» Московского авиационного института, получил квалификацию «инженер-механик». С сентября 1983 года работал инженером и с 1991 года — ведущим инженером в НПО «Энергия». В начале 90-х работал в Главной оперативной группе управления ЦУПа. В 1996 году был признан годным к специальным тренировкам и вскоре рекомендован к зачислению в отряд космонавтов РКК «Энергия». С 1998 года начал подготовку к полетам. Тренировки проходили в Центре подготовки космонавтов в Звездном городке и в центре NASA под Хьюстоном. Полеты проходили в 2002, 2007, 2010 и 2013 годах. Общая продолжительность: 536 суток, из них в открытом космосе — 51 час 53 минуты. Увлечение: космическая фотография, выставки работ Юрчихина проходят под названием «Наш дом — Земля».

— Вы провели в космосе почти полтора года, три полета были длительными: около полугода каждый. Каково это — находиться столь долго в космосе? Это сложнее физически, психологически или в бытовом плане?

— С каждым разом полет переносится все легче и легче. Первый полет был короткий — он пролетел как одно мгновение. Второй был самый длительный — и оттуда больше всего воспоминаний. Нельзя сказать, что что-то одно превалирует. Иногда раздражают бытовые вещи. Ребята, вернувшиеся с первого годового полета, — Владимир Титов, Муса Манаров рассказывали, что хочется только одного: чтобы чашка чая была на столе, никуда не плыла. И кусочек хлеба с маслом тоже лежал на тарелочке — вот это, говорят, счастье. Когда на печеньку джем выжимаешь в подвешенном состоянии или водой друг друга поишь на расстоянии — это все красиво для фильма, но совершенно неудобно с точки зрения быта. Психологически, безусловно, сложно. По вечерам бывает ностальгия. Помню, я вечернюю Москву снимал: стоишь у иллюминатора, поджидаешь, смотришь на северо-восток, где-то там Щелковский район. Думаешь: мои теперь, наверное, сидят чай пьют. У нас в семье традиция — чайные церемонии по вечерам. Пролетаешь над районами, где родители, где друзья, где семья, — радуешься за них, обязательно сфотографируешь, чтобы потом передать. Где-то в середине полета — так называемый экватор: уже и питание приедается, хочется что-то изменить.

Когда меня спрашивают, что было самым важным после длительного полета, я отвечаю: главное — поздороваться на следующий день со всеми, с кем мы летали, с улыбкой, и чтобы эта улыбка была ненатянутая. С другой стороны, могу сказать однозначно: когда говорят о совместимости экипажа, по большей части это страшилки. Потому что это обычные нормальные трезвые ребята — каждый занят своими задачами, и эти задачи нивелируют психологический негатив, который может возникнуть. Не знаю, может быть, мне повезло с экипажами, но со всеми ребятами, с кем я летал, у нас очень хорошие отношения.

— Как вы обживали пространство космического корабля, что помогало создать домашнюю обстановку? Какие вещи брали с собой?

— Я минималист: чем меньше вещей, тем лучше. Обязательно брал фотографии родных, но это был не иконостас, а две-три фотографии: утром поздороваться, вечером спокойной ночи сказать, это обязательно. Собачка со мной всегда путешествует: это еще в школе мне подарили. Она у меня индикатор невесомости: когда корабль выходит на орбиту, игрушка начинает плавать. Обязательно всякие девайсы под рукой, включая iPad: вечером забрался в постель, как мы называем спальник, включил фильм, наушники надел, посмотрел, написал письмо, бросил на сервер… Интернет есть, но я им не пользовался ни разу. Жалко времени! Лишний час в космосе — это лишний час, а час в интернете пролетает совершенно незаметно. Раньше, когда интернета не было, мы по вечерам больше общались. А сейчас как вечер, все по каютам забились, в интернет ушли. И все, личности потеряны. Ящик Пандоры открыли, и двух-трех часов как не бывало.

— Как проходят посиделки в космосе?

— Традиция посиделок очень давняя: когда весь экипаж собирается вместе, каждый приносит что-то для себя, ну и для других что-то вкусненькое. У нас на каждом сегменте свой рацион питания. На российском — российский, на американском — американский. Например, коллеги-американцы знают, что я неравнодушен к cherry-blueberry — такой пирог «черешня с черникой». Они всегда приносили в пакетике, и я с кофе поедал — всю душу можно отдать. Карен Найберг очень любила наше диетическое мясо цыпленка. Мы ей всегда старались принести баночку. И эти 30–40 минут легкого общения всегда способствуют климату в экипаже. Собираемся мы то в американском сегменте, то в нашем — ходим друг к другу в гости.

— Какие еще существуют традиции — общие и ваши личные?

— Перед полетом смотрим «Белое солнце пустыни». Когда выходим из гостиницы, слушаем «Земля в иллюминаторе». Жена мне как-то сказала: «Ненавижу эту песню, слезы наворачиваются, когда ее слушаю». В первом моем полете, на шаттле, была традиция — мы оставляли письма для близких с оговоркой: вручать письмо в случае чего или не вручать. А когда взлетели, командир экипажа вручил нам письма от семей. С тех пор я стал каждый раз оставлять письма для своей семьи: по одному — для супруги и для каждой дочери. Получаешь такие письма в космосе — с совершенно старыми новостями — и радуешься: весь смысл в том, что это от руки написано. Некоторые традиции приходят к нам от американцев: если раньше семьи на Байконур не пускали категорически, то сейчас это нормальное явление. Меня всегда провожает вся семья — и я счастлив.

— При возвращении на Землю после полугодового полета что поражает, какие есть ощущения?

— После четвертого полета уже практически ничего. В этом плане я вспоминаю первый полет. Мы сидели внизу с Дэвидом Вульфом — медленно-медленно шаттл садится, и потихоньку нарастает гравитация. Я взял мешок и отпустил — меня поразило, насколько быстро он упал. Такие простые вещи удивляют. Сандра Магнус, для которой тот полет тоже был первым, сказала: «Когда мама попросила пакет чая со стола, я поймала себя на мысли, что хотела его взять и бросить». С точки зрения психологии понимаешь, что первое время будет тяжело. Я уже знаю, что первые сутки мне надо отлежаться, обращаться с организмом осторожно, не доводя до тошнотворного состояния. Через сутки организм проснется и начнет реагировать на все.

— Вы провели в открытом космосе почти 52 часа. Это похоже на кадры из фильма «Гравитация»?

— Я видел этот фильм. Могу сказать однозначно — антураж и невесомость очень похожи. Но сценарий и события? В конце не хватило крокодилов! Это псевдокосмос, жвачка для обывателя — обывателю нужно действо, страшилки, красивая картинка. А мне интересны фильмы, над которыми можно задуматься. Например, американцы сняли замечательный фильм «Аполлон 13»: там есть и характеры, и трагедия, и переживания, и взаимоотношения в экипаже. Или наш фильм «Укрощение огня». «Гравитация» — шоу для поедания попкорна с небольшим экстримом. Ситуации в космосе были гораздо интереснее и сложнее.

— Например? Действительно врезаются метеориты, выходят из строя приборы? Какие есть опасности?

— В середине 80-х мы потеряли станцию «Салют-7», она была полностью обесточена, по существу — мертвая. Экспедиция Владимира Джанибекова и Виктора Савиных пристыковалась к некооперируемому объекту и спасла станцию… Представьте ситуацию: температуру замерить нельзя, потому что все обесточено. Надо было плюнуть на панель, чтобы понимать, минус или плюс. А через два-три дня уже было получена телеметрия, изображение, и станция стала потихоньку оживать. Вот же реальный сюжет для фильма, все участники событий живы до сих пор, а нам почему-то интересны фильмы-катастрофы.

Другой пример. При возврате экипажа Николая Бударина возникла нештатная ситуация: после длительной экспедиции у них был баллистический спуск. Более того, произошел обрыв стропы у парашюта, а в стропах находятся антенны радиосвязи. Бударину надо было выползти, проползти вдоль строп, устранить поломку… Таких сюжетов много. В нашей экспедиции случай на выходе с Лукой Пармитано — тут тебе и реальная нештатная, и характер Луки, и действия Земли и экипажа… А выход в прошлом году — Олег Котов и Сергей Рязанский установили на внешней поверхности радиотелескоп. Проходит время — телеметрии нет, нарушено соединение, так оставлять нельзя. Они отработали в российских скафандрах больше восьми часов. Раньше порог был шестичасовой. Перед этим мы с Александром Мисуркиным решили пройти чуть дальше, чтобы в работе проверить возможности наших скафандров. Конструкторы в него вложили столько новых идей и разработок, улучшили конструкцию, что теперь в нем можно находиться до десяти часов. И это надо использовать. Спасибо руководству, нам разрешили. Отработали почти семь с половиной часов. Это настолько серьезные и интересные задачи! Для меня выход в космос — это посмотреть на окружающее пространство не через окна иллюминаторов, откуда видно лишь полусферу Земли. А здесь ты вышел, и все перед тобой: хочешь — налево посмотри, хочешь — назад повернись. Еще очень интересное впечатление: сжиться со скафандром, почувствовать его вторым «я». Тогда ты восход солнца ощущаешь «кожей» скафандра. Он нагревается — и системы начинают работать более интенсивно. А «Гравитация»… Вы знаете, есть фильмы гениальные, хорошие, плохие и тот, который получил семь «Оскаров».

— А есть страх улететь в открытый космос?

— Со страхом в космос не летают. Мы все нормальные люди и всегда проверяем страховку. У меня за спиной восемь выходов в космос. И все равно каждый раз стараешься убить в себе замыленность. Самые большие ошибки получаются там, где взгляд замылен: знаю по собственному опыту. Поэтому каждый раз перед глазами крюк, ты должен посмотреть, что страховка зафиксирована. Если ты улетишь, то улетишь, и никакая «гравитация» не поможет.

— Доводилось ли вам фотографировать в открытом космосе?

— К сожалению, пока это остается несбывшейся мечтой. Я фотографировал технические эксперименты, а на остальное времени не хватало. Крайний наш с Александром Мисуркиным выход планировался короче предыдущего. Мы очень обрадовались и надеялись где-то часик посвятить фотографированию. Но тут неожиданно стали отлетать защитные колпаки от антенн. Нам дополнительно надо было проверить все колпаки — это была работа в перчатках с маленькими отвертками и винтиками. На сегодняшний день это самая сложная задача, с которой я столкнулся! Она заняла два часа, поэтому фотографий снаружи у меня нет. Когда я смотрю фото ребят, сделанные снаружи, я очень завидую, потому что настолько классные получаются снимки, это реально можно и нужно делать!

— Зато у вас много красивых фотографий, снятых из окна иллюминатора. Пожалуйста, расскажите об особенностях съемки в космосе.

— В невесомости удобство съемки снижается. Штатив на станции не поставишь, потому что корпус мелко вибрирует и эта вибрация передается на фотоаппарат. Приходится снимать с руки. И нужно большое терпение для того, что отследить сопровождение бега Земли. Отличие от земной съемки такое: вот вы собрались сфотографировать закат солнца, встали, приготовились, а солнце в облака ушло. Теперь только завтра. А на орбите 16 раз в течение суток — восход-заход солнца. Один и тот же объект можно снять на разных витках под разным углом и с разным освещением. Свет здесь выставляет сам Творец. Повезло с погодой или нет — я делаю до 1000 кадров одного и того же объекта за полет, и потом самое мучительное — процесс отбора.

— Расскажите историю одного, самого ценного для вас кадра.

— В полете в 2007 году мы заметили, что Сунита Уильямс подбегает и что-то фотографирует. Мы спросили: «Что ты снимаешь?» Она ответила: «Панамский канал, он никогда не был открытым, все время облачность мешает, а мне очень хочется снять его полностью». Мы с Олегом Котовым тоже подключились. Суни в течение шести месяцев пыталась снять, но безуспешно. А мы еще три месяца без нее — и тоже неудача: выходит, все девять месяцев Панамский канал был закрыт. В 2010 году я рассказываю эту историю Александру Скворцову, Саша тоже загорелся, и мы один раз успели сделать снимок. И этот кадр дорогого стоит! А сколько я гонялся за Мачу-Пикчу! Только в 2013 году мне удалось снять идеально чистый кадр. А вот Китайскую стену и Тадж-Махал пока снять не удалось — всегда хотел. В тех местах все время дымка, она закрывает все.

— Что еще любите снимать из космоса?

Один из моих любимых объектов — Эльбрус. Также интересны Килиманджаро, вечный Рим, Улуру в Австралии, полярные сияния, серебристые облака… Над Африкой мне удалось снять серебристые облака. Классическая наука говорит, что они бывают только на севере или юге. Сейчас мы пытаемся обосновать и доказать, что это не так. Из необычного — удалось снять тень облаков на облаках более высокого ряда, потому что солнце ушло за горизонт и подсвечивало снизу.

— А видны сверху катастрофы и проблемы Земли?

— Вот это самое страшное. Когда горит Дальний Восток, Забайкалье… Видишь пожар — и ощущение, что природа кричит: помоги! А людей там нет. А какие пожары в диких лесах Америки! У побережья Тихого океана в 2007 году был такой страшный пожар, что дым доходил до Нью-Йорка — и несколько дней этому не могли помешать. А вырубка лесов бассейна Амазонки: вы не представляете, как там все валится! Разливы нефти в 2010 году… Мы снимали Мексиканский залив, да, это красиво: нефтяная пленка дает многообразие цветов на поверхности. Но ты же понимаешь, насколько все это страшно. Вот почему все мои фотовыставки называются «Наш дом — Земля». Другого у нас нет! И пора бы перестать гадить в своем доме. Каждый из нас, космонавтов, улетает патриотом своей страны, а возвращается патриотом Земли. Это не пустые слова, эта философия сама приходит.

— Как она выглядит в целом — Земля в иллюминаторе?

— Я скажу так: только ради вида самой Земли из космоса, только для того, чтобы понять все ее разнообразие, всю ее грандиозность, всю ее ранимость и беззащитность, все ее величие, — только ради этого одного стоит слетать в космос. Ни одна фотография не даст ощущение того, что вы увидите своими глазами.

— Что еще вы узнали о мире в ходе полетов в космос?

— Когда ты смотришь на миллиарды звезд, умом понимаешь: наверное, мы не уникальны в этом пространстве и есть еще миры, населенные другими разумными существами. Но потом смотришь на Землю, вокруг все черное и серебристое, а здесь — все живое, и сердцем начинаешь понимать, что, может быть, мы действительно только одни такие и больше никого на свете нет. Мне часто задают вопрос: «Есть ли другие и как вы смотрите на контакт?» Я говорю: «А кому нужен этот контакт?» В контакте главное правило — «не навреди». А я смотрю и вижу планету, населенную существами, которые считают себя разумными, но всю жизнь уничтожают друг друга. За время царствования этих существ были уничтожены цивилизации, культуры, национальности, религии, и до сих пор это продолжается. Эти разумные существа, порождающие ненависть, достойны контакта? Одна надежда — что другие существа более разумны, они за нами наблюдают и понимают, что мы еще не готовы. Не созрели.

— Что в ближайших планах космонавтов? Полетит ли человек на Марс?

— А зачем? Сейчас много дискуссий о возможности полета: будет он возвратный или нет. На сегодняшний день самый большой предмет, который удалось посадить на Марс, — марсоход Curiosity весом чуть меньше тонны. А что надо сделать, чтобы посадить на Марс одного человека с системой жизнеобеспечения? И потом чтобы он взлетел и вернулся на Землю… И все это ради одного шага? Программа Марса нам нужна, чтобы думать и искать новые пути решения этой проблемы. Но торопиться туда лететь сейчас бессмысленно: мы потратим большое количество ресурсов, денег, человеческих сил, чтобы сделать шаг и вернуться. Я хочу, чтобы не было как на Луне: больше 40 лет человек на Луне отсутствует. А что получится с Марсом? 200 лет не будем потом возвращаться? Для начала надо понимать, зачем нам нужен Марс. Вероятность того, что там есть остатки жизни, по мнению ученых, есть. Но пробы с Марса нельзя брать на Землю, это могут оказаться совершенно враждебные нам бактерии. Другой вопрос: зачем отправлять человека, если можно послать робота? Он будет выполнять навигационную роль и подавать сигналы о климате на Марсе. То, что человек рано или поздно ступит на поверхность Марса, несомненно. Но торопить события ради «мы там были» не стоит.

— Настанет ли время, когда космос станет более доступным для путешествий? Появятся космические отели?

— Нескоро это будет, очень нескоро… В 2010 году я переписывался с детьми сверху. И до сих пор помню письмо Даны Новиковой, у нее ДЦП, и она в письме наверх написала: «При моей болезни работа и жизнь в космосе — самое оно». Вы спросили про отели, а я подумал, может быть, действительно когда-нибудь использовать космос как здравницу, чтобы дать возможность больным забыть о своих недугах.

— Что делают космонавты между полетами?

— У меня много работы, в том числе технической: на днях участвовал в очередных испытаниях в РКК «Энергия». Каждый из космонавтов оставляет после себя определенное количество замечаний и рекомендаций. Со времени, как я прилетел, — с ноября 2013 года после реабилитации не было недели, за исключением поездок, чтобы я не был в РКК «Энергия» и не участвовал в продолжении работ по моим же предложениям и замечаниям. Вместе с тем я всегда с большой радостью встречаюсь с детьми и студентами. Последние поездки были в Красноярск и в Якутск.

— Как вы путешествуете на Земле? Удавалось ли побывать в местах, которые вы снимали из космоса?

— Вы затронули больную тему. Когда фотографируешь объекты из космоса, очень-очень хочется на них побывать. В 2011 году благодаря друзьям и альпинисту Абдул-Халиму Эльмезову я побывал на Эльбрусе. Мы поднялись на западную его вершину. Одна мечта осуществилась. Еще мне хочется побывать у подножья Улуру в сердце Австралии. Может, когда-нибудь мне повезет, и я буду на Мачу-Пикчу. Очень хочется побывать на Афоне, на горе Олимп, на Килиманджаро. Может быть, поднимемся на Мак-Кинли.